Маленькая деталь для описания моей семьи: каждый заболевший здесь автоматически становится государственным преступником. Это из-за того, что моя мама - врач и выросла в семье врачей, где болячкам не придавали никакого сакрального смысла и рассматривали их только как следствие неосторожности и опасность для всех остальных. Так что пишет эти строки государственный преступник, находящийся в опале. О как.
Сегодня история такова: два-три года тому назад я считала, что писать хорошо равняется писать непонятно. Мне казалось, что я пишу как Набоков, а на деле я писала как пятнадцатилетний соплежуй с претензиями на бог весть что, кем я и являлась. Чего там, я и сейчас так пишу, но надеюсь, что с некоторыми изменениями. У меня есть три дневника, исписанные таким вот макаром: синяя тетрадь с погнутыми краями - мой стыд во веки веков, толстая черная с золотым и записная книжка в твёрдой обложке с искусственно состаренными страницами. Перечитывая их некоторое время назад, я вначале весь стол заплевала яичницей, потом чуть не умерла от неловкости за себя, а потом даже, кажется, взгрустнула, потому что эта страдальческая графомания удивительным образом сочеталась со счастливейшим временем моей жизни.
В ней тогда был период беспорядочного чтения, друзей-приятелей, страстно-надуманных и невзаимных (прах подери) любовей и сериала "Хаус Эм Ди". Фразочка "прах подери" тоже была весьма в ходу. (А что? Сленг вудхаузовского пошиба заслуживает возрождения.) Но главное - это был период пафоса. Даже так: ПАФОСА, который извиняет только то, что у меня не было мозгов. А в пятнадцать это в порядке вещей, ведь так?
Экспонат номер один, дамы и господа присяжные.
"И вновь одни сплошные губы. Видите ли вы обе, что гвоздями слов прибита к бумаге я? Чего ради? Осознание не помогло мне избавиться от гнёта фантазий. И это гложет меня беспощадней всего, беспощадней будущего, беспощадней невозможности свободы".
Экспонат номер два.
"Я падаю в кровать, в собственные разомкнутые объятия. На поверхность опять вышли правды, о которых я знала когда-то, но предпочла забыть. Оправдываю себя в третьем лице, как мой непишущий полуночный писатель. Я ли как он? Он как я. Пишу ли для друга, ради хвастовства, в стол ли - вытаращенные глаза моей душонки блестят из темноты композиции так же неизменно, как пара-тройка скатанных фраз (вот тут я была дьявольски права!). Различие в том, что ему помогает, а мне - нет. Я закрываю глаза и среди шума крови в ушах и люминесцентных полосок отчётливо проступает: "Распни её, распни её, распни её!".
Понимаете, о чём я? Вот и я не понимаю.
И всё в таком репертуаре. Продолжать не буду, иначе меня стошнит. А тогда у меня будет риск захлебнуться в смеси стыдливой блевотины и насморочных соплей.